«Страшно не умереть. Страшно не вернуть домой бойца живым»

Его фамилия не столь известна, чтобы ее называть, а вот позывной «Нерусский» в силовых структурах региона помнят и сегодня. Ветеран СОБР в день образования рязанского отряда быстрого реагирования рассказал, как все начиналось. 

Морская авиация

— Как Вы попали в вооруженные силы?

— Служба моя началась после 10 класса — забрали в армию. Вообще я хотел служить в ВДВ, готовился. Первые три прыжка с парашютом совершил, еще когда в девятом классе учился. Тогда был ДОСААФ — захотел, записался, прыгнул. Помню, самым страшным для меня стал третий прыжок. Первый раз — вообще не боялся. Молодой, кровь кипит, как ребенок, который ничего не понимает. Дверь открыли, ветер просвистел, купол открылся — радость. Во второй раз прыгать уже страшновато было, а в третий вообще выходить не хотел. А через год, уже перед армией, еще три прыжка совершил. Сейчас на моем счету официально 13 прыжков с парашютом.

— Такого кандидата, наверное, сразу в десантники определили?

— Не попал я тогда в ВДВ — так сложились обстоятельства. Но моя подготовка все равно сыграла свою роль. В военкомате посмотрели, что у меня прыжки есть, и предложили пойти в авиацию.

Отправили на обучение в Выборг, а через полгода — в Североморск-3. Это закрытый город в 45 км от Мурманска. Там я начал службу в морской авиации воздушным стрелком-радистом. Летал на бомбардировщике Ту-16. Вы, несомненно, знаете, как он выглядит — такой самолет стоит сейчас на въезде военный городок Дягилево.

— Какое самое яркое впечатление от службы в армии?

— Пожалуй, сам север: полярная ночь, полярный день, северное сияние. В условиях полярной ночи жить было, конечно, тяжело. Ну представьте: с 1 декабря солнце скрывается за горизонтом и появляется только где-то в середине января. Полтора месяца ты просыпаешься в темноте, живешь в темноте и спать ложишься — тоже в темноте. Вы не представляете, с какой радостью потом встречаешь первые лучики солнца. А вот морозы нас там не мучили — Гольфстрим делился теплом.

Пожарные и альпинисты

— Чем занимались после армии?

— Вернулся в Рязань. Это был 1992 год.  Начал служить в военизированной пожарной части — там нужны были крепкие ребята. Спустя какое-то время узнал, что идет набор в СОБР — специальный отряд быстрого реагирования, и решил подать заявление.

Мама была категорически против. Она даже ходила к начальнику УВД, просила, чтоб меня не взяли. Когда я узнал об этом — очень неприятный разговор дома состоялся. Возмущался тогда сильно: мол, чего меня, как школьника, опекаете? А мама просто за меня боялась. Тогда такое время началось — 90-е, одним словом. В декабре 1993 года я начал службу в СОБР.

 — Как проходил отбор?

— Отбор был серьезный, практически, как на краповый берет. Сдавали полностью физподготовку, а потом спарринги: нужно было выстоять подряд четыре боя по три минуты с разными противниками. Многие не выдерживали, но у меня с физухой всегда все хорошо было, а драться научила улица.

Кроме того, в СОБР была необходима высотная подготовка — например, чтобы подняться или спуститься по стене на нужный этаж и начать штурм. Тогда ни в армии, ни в милиции такого не было, а у пожарных было. Вот и взяли меня высотником. Стал это дело изучать — черпал знания, откуда только можно: из журналов, из фильмов, с альпинистами общался. Мы довели свой профессиональный уровень до такого, что сами потом давали потом уроки высотной подготовки спецназовцам из других подразделений.

— В чем вообще разница между ОМОН и СОБР?

— Это абсолютно разные подразделения. Задача ОМОНа — поддерживать правопорядок во время массовых мероприятий. СОБРровцы же участвуют в крупных задержаниях, которые подразумевают работу с оружием и вооруженным преступником.

На войне

— Были в горячих точках?

— На моем счету десять командировок. Первая — под Грозный, в 1994 году, когда только началась Чеченская война. А во вторую, в 1995 году, меня уже молодая супруга провожала.

— Как она отнеслась, к тому, что сразу после свадьбы муж поехал на войну?

— Нормально. Она знала, за кого выходила. А вот маме тяжело это далось. В первую командировку она даже не в курсе была, что я поехал. Отец только знал. А мама потом от третьих лиц услышала. Отец тогда, конечно, от мамы получил за то, что не сказал. А когда я вернулся, то и я получил.

Когда началась вторая Чеченская кампания, в 1999 году, мама уже по-другому смотрела на мои командировки. Помню, я подошел к ней и сказал, что собираюсь ехать, а она один только вопрос задала: солдатиков поменьше погибнет, если ты там будешь? Я говорю, да. В ответ: поезжай.

— А можно было не ехать?

— Обязаловки никогда у нас не было. Бывало, принесут списки, ты смотришь — твои ребята едут, и ты записываешься тоже. Просто потому что по-другому не можешь. Среди нас вообще не было таких, кто мог бы просто отсидеться.

Война многому меня научила — после такого начинаешь совсем иначе смотреть на жизнь. Это тяжело — осознавать, что ты под прицелом. Помню, повадился к нам один снайпер. Обстреляет и уйдет. Я говорю командиру: может его поймать? А он мне: «Ты что — хороший же снайпер! Три месяца тут бегает — ни разу не попал. Щас мы его уберем, пришлют другого, который действительно стрелять умеет. Нет уж, пусть лучше этот тут бегает».

— Что было самым страшным?

— Терять людей — тяжело. Когда я был простым бойцом, я не очень, наверное, это осознавал… А когда поехал с отделением — на мне было 10 человек, я должен был их обратно всех привезти, — тогда ощутил. За себя не страшно — такова наша работа. Гораздо страшнее привезти бойца домой, к его жене, к матери, в цинковом гробу и сказать им, что родного человека больше нет.

Я такого никогда не делал. У меня ребята — слава богу — все вернулись. И все же никогда не забуду один случай. Во вторую кампанию я лично ездил говорить матери с отцом, что их сын получил ранение в ногу и находится в больнице. Как вспомню, так мурашки по коже. Ну вы представьте: отряд вернулся из командировки, а твоего сына нет, и вот ты видишь, как его командир идет и смотрит на тебя…

Я помню, как отец моего сослуживца тогда бежал от меня и кричал: «Андрей, не подходи! Не смей даже рот открывать!». А я в ответ кричу: «Да жив он! В больнице просто! Все хорошо с ним будет!».

— А как можно быть готовым к смерти, зная, что у тебя жена и дети дома?

— Это наша работа. Никто за нас ее не сделает. Кроме того, бойцы СОБР проходят не только физическую и огневую подготовку, но и психологическую. Определенным образом работает мышление — ты заранее знаешь, по какому сценарию будет развиваться каждая ситуация. В кино порой показывают, как человеку пуля в бедро попала, а он продолжает бегать и стрелять. Так не бывает. Если пуля попадет в бедро, человек уже не сможет подняться на ноги — слишком много нервных окончаний, очень сильная боль. А вот в живот может прилететь, и человек даже не почувствует, но при этом повреждения будут серьезные — тут сразу необходима квалифицированная медицинская помощь.

— У Вас были ранения?

— Тяжелых ранений у меня не было никогда, максимум — контузия.

«Нерусский» ушел на пенсию практически сразу после окончания второй Чеченской кампании, в 2008 году, в звании подполковника. Он имеет три государственных награды: «За заслуги перед Отечеством», «За отвагу» и «За охрану общественного порядка». Второй раз женат, пятеро детей (двое от первого брака, трое — от второго). Вместе с сыном-подростком ходит в спортзал — старается поддерживать физическую форму. В этом году 18 февраля его родному СОБР исполняется 28 лет.

 Кстати

— Почему — «Нерусский»?

— Это еще с армии пошло. Сержант на перекличке запнулся на моей фамилии — не выговорить, мол, нерусская какая-то. Вот и нарекли — «нерусским», да так на всю жизнь и осталось.